Илья Чуркин «Цикл статей: Пижемские были» Ч.1.

Наша деревенска.

— Но, здоровайте!

— Явися да во плоти, хошь по лбу колоти.

— Чо-е сидишь, ни каку новость не чула?

— А чейно я в четырех стенах то сижу дак чо знаю?

— У нас говорят покойник опять был, хоронили седня, а я дак тот ни чим ни чул.

— Хто ино?

— Да сУсть-Цильмы привезена была Бабиковой то мати, Иринья Васильевна.

— Но, гли ёо чо деится. Прости благослови. Вот беда вот беда...

Осенним хмурым днем я пришел со школы. На улице моросило. Бабушка сидела в передней.

— Бальку то загнал?

— Загнал. Не знаю каку дыру они гоняли ей. Подошел, завору открыл, она и скочила сама. С има тоже все ладом надо.

Свет сегодня отключили. Переоделся. Поели.

— Но, чо робить то будешь?

— А чо тако?

— Дак холодно како ле в избе, печь надо истопить.

Надернул пиджак, пошел в дровеник. На одну истоплю к печи надо восем полен: сголовье — тоненькое круглое полешко, на которое кладется вся клетка; три поперечных; к огню; и снова три поперечных. Захватил девять.

— Но, чо у тя примеру то лечо в шарах нету? Девять то мы в плящий мороз топим.

— А чейно? Бат его тут ко никто не утащит.

Затопил. Сидим. На улице темнеет. Нахлынули воспоминания.

Зима. Сплю на печи. Сквозь сон чую: дедко встал. Вошкается у печи. И, самое приятное воспоминание, до сих пор греющее мою душу- морозный треск сухих еловых, березовых дров. Ах как же приятно было просыпаться от этого треска и лежать в сладкой истоме, слушая мерные, плавные, чистые речи деда с бабушкой. Бряк!- упала заслонка за печкой.

— Тихо ты! Малой от спит?

Открылась занавеска на печи, и тут же сомкнулась.

— Спит. Погоди, я уж посадила. Вот выну да намажу, тогда и подымем. Его годы молоды. А нам тем спать не давали. Мамка до школы постирать подымет, ле отец шерсть чепать посадит на валенки. Пока то управимсе и скоре уж бежать надо. Ну ко, вынимай! О, гли каки румяны! Баски, баски. У! Горечи!

Минут пять слышны только плеск масла и пыхтенье бабушки. Ловко, проворно прыгает утиное крыло в ее руках, ныряя в масло и пропитывая им пышные, румяные шаньги с картошкой, с рисом иль просто пустые. Потом шаги, открывается занавеска на печи, и ароматная, горячая шанежка в ее руках...

— Но, вставай давай, подымайся!-ласково будит бабушка

Ах эти шаньги! Вкусней их яства я еще не едал. Словами не передать ни вкуса, ни запаха, ни просто счастья, которое несли в себе эти шаньги. А какие хлебы пекла бабушка! Каждое утро вставал и бежал к бабушке, чтоб отрезать еще горячую, хрустящую, ароматную, золотую корочку. Сколько детской беззаботной радости таилось в этом ритуале.

Сегодня же на столе серел коркой магазинский хлеб.

— Чейно задумался? Надо еще в магазин сбегать, хлеба нет.

Сходил в магазин. Пришел, печь уж на угольях. Разгреб, прикрыл, уселись.

— Чо, где пилькуша то? Темно, хошь ей зажги.

Занес лампу, встряхнул. Керосина на дне. Зажег, поставил на сашшок. По избе потянуло керосином.

— А померла то эта, дак не у Лидки Митиной сватья?

— У ей.

— Так она ведь от Росьвиных привезена, только не Абрамовской родом. Там были у нас Васька Петрушин да Галина Семеновна. Если те родители ей, дак то мати то у ей беда баска была, высока ростом, Нерицка. Все нынче буду думать: бат своя, деревенска.

И сколько смысла, силы скрыто в этой фразе: своя, деревенска.

— Мы ведь преж деревней то, что семьей жили. Все будто мы свои были. И страдали, и дрова секли, и дома рубили, дак все помоча ходили. Седня дрова секчи всем межутком к одным пойдут, за день всю делянку сробят. Завтра- к другим, потом к третьим. Так ту ведь оно много легче. А каки пожни ти страдали! Нынче всяк про себя думат, к своей руки пальцы гнутся. То и стала деревня страдать. Преж колхоз- дак колхоз. Хошь и были таки: гребут дак не чисто, потом ночаи гребли да себе носили. А большинство все старались честно робить. Оно ведь все, что ушло то и придет. Мы всю жизнь прожили — гли- ни одного замка на дверях не весилось. И никто и воровать не думал. Преж в деревни то пойдут да двери ти еще полы оставят- заходи, воруй! Да ни кто не смел. А кто новой быват замок повесит, дак и выбить деревней могли. Раз он людям не доверят, дак значит и сам неверной. А нынче молодежь- все в город, все в город. Не любят родину свою, свою деревню. «Наша то дыра». Да мы и не в такой дыры жили, а любили, ни на чо не променяли бы.

И так то бы оно так, все верно баяла бабушка, да только на днях, на деревенской гулянке, среди огромной пьянки и гвалта, долетели до меня такие слова:

— Ты ведь сам знаешь, Илюха, я никуда не уеду. Я — пижемец!.

Долетели слова, и вонзились в сердце, крепко душу тронули, отогрели мысли мои. Нет! Докуль сами мы живы, и жива деревня будет, что хотите, то думайте души темные, да только не перевелся еще люд деревенский, живы еще и мужик деревенский, и баба. Так дай же Бог, чтоб и дети их и внуки свято верили и чтили и родителей своих, и землю свою, и Родину!

Запрыгала, вспыхнула и погасла лампа. Только сизый дым от фитиля упал на избу. Где то вдалеке куковала кукушка.

Автор: Илья Чуркин.